ДЕПРЕССИЯ, АНТИДЕПРЕССАНТЫ И ПСИХОАНАЛИЗ: НАЗАД НЕ К ФРЕЙДУ, НО К БЕНЬЯМИНУ

© 2021 Дмитрий Андреевич Бочков

МАиБ 2021 – № 2 (22)

DOI: https://doi.org/10.33876/2224-9680/2021-2-22/03

Ссылка при цитировании:

Бочков Д.А. (2021) Депрессия, антидепрессанты и психоанализ: назад не к Фрейду, но к Беньямину. Медицинская антропология и биоэтика, 2(22).

Дмитрий Андреевич Бочков –

философ,

старший научный редактор Национального научно-образовательного центра «Большая Российская Энциклопедия»

(АНО БРЭ)

https://orcid.org/0000-0003-3228-0708

E-mail: bochkoff12@yandex.ru

Ключевые слова: психоанализ, депрессия, темпоральность, меланхолия, Мария Рита Кель, Жак Лакан

Аннотация: Этот текст представляет собой рецензию на книгу бразильского психоаналитика Марии Риты Кель «Время и собака. Депрессии современности», русский перевод которой был опубликован в начале 2021 года в издательстве «Горизонталь» (Кель 2021). Работа высвечивает «борьбу антидепрессантов и кушетки» за субъекта с точки зрения его темпоральности. Сама Мария Рита Кель, будучи психоаналитиком, работающим со случаями депрессии, оказывается в этом противостоянии не валькирией, кружащей над полем сражения, но храбрым воином, который, следуя девизу «поспешай медленно», стремится освободить депрессию из дискурсивного плена гегемона-психиатрии. Из-за такой позиции автора в книге присутствует двойная интерпретация депрессии. С одной стороны, Кель концептуально описывает особого депрессивного субъекта, позиция которого складывается на втором такте Эдипова комплекса (а вовсе не при рождении ребёнка), а с другой – заявляет, что депрессия является, прежде всего, социальным симптомом, присущим современной эпохе всесилия большого Другого, требующего бесконечно наслаждаться. Попытка говорить о депрессии на двух разных языках, в двух разных масштабах, сочетать статистические сведения из бразильских газет с личными историями клиентов, политический манифест и психоаналитическую клинику – вокруг этого и строится книга Марии Риты Кель.

Кель М.Р. Время и собака. Депрессии современности. М.: Горизонталь, 2021. 370 с. ISBN 978-5-6043030-3-0: рецензия.

В начале октября 2021 года в журнале «Nature Medicine» была опубликована статья, в которой группа исследователей из Калифорнийского университета в Сан-Франциско представила новые способы оптимизации глубокой стимуляции мозга в случаях большого депрессивного расстройства (Scangos et al. 2021). В ходе работы с пациентом, нечувствительным к антидепрессантам, исследователи выявили индивидуальный для него нейронный биомаркер –особый паттерн мозговой деятельности, предвосхищающий депрессивный эпизод. Такой биомаркер, согласно публикации, позволяет проводить глубокую стимуляцию – после имплантации устройства, так называемого «кардиостимулятора для мозга» – более избирательно и своевременно.

Сара, 36-летняя пациентка, которая была участницей этого эксперимента, рассказывала: «Когда я проснулась [после операции], я ощутила эйфорию» (Roberts 2021). Уже спустя несколько недель после операции у Сары пропали суицидальные мысли, по прошествии года она не испытывала никаких побочных эффектов; «это устройство помогло мне справиться с депрессией», – подытоживает Сара. Будучи всё время в рабочем состоянии, имплант отправляет электрические импульсы только в случае обнаружения мозговой деятельности, отмеченной индивидуальным для Сары биомаркером. На данный момент она является пока единственным пациентом, прошедшим такую экспериментальную терапию.

В то время как размышления о будущей трансформации «нации прозака» (прозак, или флуоксетин – популярный антидепрессант группы селективных ингибиторов обратного захвата серотонина), по определению писательницы Элизабет Вурцель, в «нацию имплантатов» могут прозвучать по меньшей мере спекулятивно, подобный единичный прецедент куда лучше подчёркивает обстоятельства той борьбы за субъекта, в которой до сих пор сходятся антидепрессанты и кушетка. С точки зрения имплантата, и нейрофармакология (наряду с психиатрией), и психоанализ слишком привязаны ко времени, поэтому и оказываются чрезвычайно «медленными». Если последние работают с субъектом ретроспективно или же «атемпорально», то глубокая стимуляция мозга в варианте, предлагаемом исследователями из Калифорнийского университета, смотрит в будущее, ведь имплантат ориентируется на миндалевидное тело в голове у Сары, которое «предугадывает» её страдания и не даёт им случится. В таком случае темпоральность не играет существенной роли, ведь эйфория наступает сразу, а «прошлое» становится эквивалентным «отсутствию». И как раз на фоне этой экспериментальной терапии именно роль времени для нейрофармакологии и психоанализа начинает выходить на передний план. Не ведут ли, в конечном счёте, антидепрессанты и кушетка борьбу не только за субъекта, но и за его время?

Книга бразильского психоаналитика Марии Риты Кель «Время и собака. Депрессии современности», русский перевод которой был опубликован в начале 2021 года в издательстве «Горизонталь» (Кель 2021), высвечивает это противостояние именно с точки зрения темпоральности субъекта. Сама Мария Рита Кель, будучи психоаналитиком, работающим со случаями депрессии, оказывается в этом противостоянии не валькирией, кружащей над полем сражения, но храбрым воином, который, следуя девизу «поспешай медленно»1, стремится освободить депрессию из дискурсивного плена гегемона-психиатрии. Из-за такой позиции автора в книге присутствует двойная интерпретация депрессии. С одной стороны, Кель концептуально описывает особого «депрессивного субъекта», позиция которого складывается на втором такте Эдипова комплекса (а вовсе не при рождении ребёнка), а с другой – заявляет, что депрессия является, прежде всего, социальным симптомом, присущим современной эпохе всесилия большого Другого, требующего бесконечно наслаждаться. Попытка говорить о депрессии на двух разных языках, в двух разных масштабах, сочетать статистические сведения из бразильских газет с личными историями клиентов, политический манифест и психоаналитическую клинику – вокруг этого и строится книга Марии Риты Кель, в этом её главное достоинство и основной недостаток. Могут ли эти языки существовать автономно друг от друга и что они при этом потеряют – уже другой вопрос.

Из первой части названия книги мы сразу понимаем, что речь точно пойдёт о времени – но относится ли собака к размышлениям о депрессии? Действительно, собака может предстать как неотрефлексированный символ депрессии; чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть в глаза псу, которого бросили или забыли хозяева. Сама Кель пишет, что гончая «в иконографии периода Возрождения символизирует меланхолию» (Кель 2021: 10), вероятно, отсылая нас к одноименной гравюре Альбрехта Дюрера. Но дело тут не в символике. В знаковой системе автора собака ассоциативным образом связана, скорее, с опытом времени и скорости. За образом в названии скрывается инцидент из личной жизни Кель: дорожное происшествие, которое, по её словам, послужило драйвером для написания книги, – однажды Кель сбила пса.

«В тот день, зажатая между грузовиками на шоссе, в зеркале заднего вида я все же заметила, что раненое животное сумело пересечь проезжую часть и скрыться в зарослях. Я слышала крик боли в течение всего нескольких секунд и не смогла оценить причиненный ему вред. Пес перестал существовать в моем перцептивном поле и мог бы полностью исчезнуть из регистра моего опыта; его забвение прибавилось бы к стиранию множества других моментальных перцепций, которыми мы ограничиваемся с тем, чтобы быстро на что-то отреагировать и с такой же скоростью об этом забыть» (Кель 2021: 10).

Только во введении Кель обращается к этому эпизоду – но тень сбитого пса, не успевший превратиться ни в осознанный, ни в вытесненный опыт, не успевший даже получить репрезентацию, будто бы преследует нас на протяжении всей книги. Это заметно, прежде всего, в риторической манере автора: в неоднократно проговариваемых тезисах всегда обнаруживается остаток, к которому Кель обещает вернуться в следующий раз. Точно так же, как у Кель не было уверенности в том, жива та собака или нет, читатель не знает, является ли та или иная мысль завершённой, символизированной до конца или нет. Поэтому читателю, даже уже знакомому с Жаком Лаканом, французским психоаналитиком, с теоретической традицией которого ассоциирует себя Мария Рита Кель, следует прислушаться к негласному девизу Кель «поспешай медленно» и при чтении никуда не торопиться.

«Время и собака. Депрессии современности» состоит из трёх частей, каждая из которых разделена на несколько глав. Может показаться, что эти части, посвящённые, соответственно, меланхолии, времени и депрессии, между собой слабо связаны и существуют более или менее самостоятельно. Поэтому неоднократное проговаривание тезисов может быть не только риторической манерой, но структурообразующим элементом, порождающим иллюзию целостности течения мысли. Разумеется, для Кель, описывающей атемпоральный, бессознательный опыт депрессивного субъекта, убедительное повествование совершенно необязательно должно быть «хронологически» последовательным. В первую очередь ради ясности её психоаналитического аргумента попробуем реконструировать рассуждение о депрессии, сохраняя иллюзию целостности, но при этом вынося критику корпораций, производящих прозак, за скобки. Как говорит Кель, мы вернёмся к этому вопросу.

Итак, поскольку понятие «депрессия» само по себе чересчур пространно и неопределённо, ему требуется условный доппельгангер из мира психоаналитической теории, с которым депрессию уже можно будет сравнивать, сличать и различать. Поэтому в первой части – «От меланхолии к депрессиям» – Кель обращается к меланхолии, которая укоренилась в психоаналитическом языке после выхода работы Фрейда 1917 года «Скорбь и меланхолия». И действительно, меланхолия представляется идеальным доппельгангером для депрессии; на первый взгляд, они настолько похожи, что развести их бывает очень сложно. Кель объясняет это тем, что «на тот момент понятия депрессии, депрессивных состояний и маниакально-депрессивного психоза еще не были выведены из ведомства психиатрии и не были помещены в компетенцию психоаналитической клиники, тогда как термин «меланхолия» уже получил свое толкование в рамках психоанализа» (Кель 2021: 36).

Более того, понятие «меланхолия» существовало задолго до Фрейда, и Кель бегло набрасывает довольно протяжённую (во времени) линию: Аристотель – Фома Аквинский – гуманисты Возрождения – Роберт Бёртон, английский писатель и прелат, автор энциклопедического произведения «Анатомия меланхолии» (1621) – Фридрих Шлегель – Шарль Бодлер – Вальтер Беньямин. Меланхолия до Фрейда, воплощающая (зачастую социальный) конфликт с Благом, определяется, по словам Кель, рядом западных культурных характеристик. Это и «потеря места подле Другого» (Кель 2021: 67) в античной и христианской интерпретации: Афина лишает Аякса ума, который вследствие этого совершает самоубийство, не в силах выдержать публичного позора; уныние, сомнение и отсутствие воли из-за неверия в Бога осуждается как смертный грех. Это и ощущение собственной гениальности, наряду с «осознанием незначительности своего присутствия в мире» (Кель 2021: 72): Возрождение предоставляет новые инструменты для познания, но не возможность познать всё. Это и фатализм, и, как следствие, идентификация с господствующим дискурсом, присущие персонажу барочной драмы. Это и невозможность восстановить единство Другого: утрата единства с Природой, а также единства с Прекрасным подталкивает романтического гения к бездне. Наконец, это и болезненный отказ от принятия современности, в которой индустриальное городское пространство Парижа середины XIX века разрушает общинные формы сосуществования. Для Кель именно выводы немецкого философа культуры начала XX века лучше всего ухватывают феномен дофрейдовой меланхолии: «меланхолик Беньямина – это субъект, который чувствует себя оторванным от публичного измерения Блага» (Кель 2021: 82). В свою очередь, Фрейд перечёркивает публичное измерение меланхолии и помещает её исключительно в приватное пространство субъекта; основной же тезис Кель из первой части – перечитать меланхолию не глазами Фрейда, но глазами Беньямина. Именно это по её задумке и поможет вскрыть то публичное измерение («недовольство культурой»2), которое скрывает в себя современная депрессия.

Вторая часть, повторяющая название всей книги, – «Время и собака» – посвящена вопросу времени, а точнее – возможному благодаря лакановской теоретической базе вопросу переплетения двух времён – субъективно и социально сконструированного. С точки зрения темпоральности, идентификация Я с Другим происходит следующим образом: «Для каждого субъекта время образуется в интервале между напряжением нужды и удовлетворением (влечения). Однако поскольку для человеческого детеныша удовлетворение потребности полностью зависит от готовности Другого о нем позаботиться, этот промежуток вскоре становится для него временем, отделяющим требование Другого от возможности субъекта на него ответить» (Кель 2021: 124–125). Основной (может быть, в чём-то консервативный) императив Кель во второй части – субъект должен приобрести такое бессознательное знание, которое позволит ему прекратить процесс идентификации с Другим и вернуть себе своё время – теоретически иллюстрируется примером Лакана, напоминающим логическую задачку.

Итак, дано: трое заключённых и пять дисков, два чёрных и три белых, у каждого заключённого на спине висит диск; тот же, кто угадает, какого цвета диск висит на его спине, обретает свободу. Математически задача решается тремя способами в зависимости от комбинации, но Кель здесь интересует вовсе не логическая разгадка, а то, каким образом субъект решается на знание о себе самом, преодолев идентификацию с другими заключёнными. Этот самый момент решения требует совершенно особого времени, не традиционного линейного Krónos, по сути, времени Другого, но благоприятного момента, Kairós, который появляется из Krónos3. Для успешного перехода из Krónos в Kairós требуется особая длительность, сопоставимая с durée4из вокабуляра Анри Бергсона, которого так остро и не достаёт депрессивным субъектам из-за оскудения бессознательного опыта.

Для Кель, durée представляет собой субъективную иллюзию целостности и непрерывности, своего рода интериоризацию времени – по своей функции напоминающий невротический механизм защиты. Вследствие отсутствия символического деления, присущего для времени Другого (календари, колокольные звоны, световой рабочий день), «образования бессознательного атемпоральны» (Кель 2021: 149), а зарегистрированные психические события одновременны – здесь Кель повторяет позицию Фрейда. Такая регистрация требует опыта – здесь Кель начинает говорить языком Беньямина – опыта, которого психика не в состоянии приобретать, будучи перегруженной необходимостью реагировать на острые внешние стимулы. Иными словами, если рассказчика всё время перебивать, толкового рассказа не выйдет. Параллель с примером Беньямина – солдатам, вернувшимся из окопов после окончания Первой мировой войны, нечего рассказать – политизирует высказывание Кель куда более убедительно, чем антикапиталистическая критика антидепрессантов. Она буквально говорит читателю: «Мы на войне», – и депрессивные субъекты лучше всего понимают, что самый надёжный способ закончить войну – проиграть её.

Наконец, в третьей части – «Депрессивное отступление» – политическое высказывание о депрессии превращается в по-настоящему психоаналитическое. Появляется два важнейших различения, позволяющих понять, что имеет в виду Кель, когда, вслед за Лаканом, определяет депрессию как «моральную трусость», отступление и укореняет её в клинике неврозов. Первое базовое различение – между меланхолией и депрессией – наблюдается как с позиции речи (французский психоаналитик Мари-Клод Ламботт утверждает, что речь меланхолика состоит из бредовых самообвинений, а речь депрессивного субъекта демонстрирует скупость опыта), так и с позиции фаллоса  («Будущий меланхолик не отмечен фаллической идентификацией» (Кель 2021: 233), в то время как депрессивный субъект имел какой никакой опыт репрезентации фаллоса для Другого, то есть, для своей матери). Любопытно, что если в первой части Кель сводила меланхолию и депрессию, чтобы увидеть в последней публичное измерение, то в финальной части, она разводит их, чтобы доказать, что депрессивный субъект не является психотиком. Кель долго не определялась со своей позицией, относительно позиции меланхолии, и в конечном счёте соглашается с аргументом бразильского психоаналитика Антонио Кинета: из-за того, что мать меланхолика «бросает» его слишком рано, субъект ассоциирует себя не с фаллосом, а с объектом а5, что скорее говорит о его психотической структуре.

Далее, Кель необходимо провести различение между депрессией и депрессивными эпизодами, явлениями, возникающими при «классических» неврозах. Например, окончание анализа чаще всего отмечено для невротика депрессивным эпизодом. При позиции скорби, которая связана с утратой объекта, депрессивный эпизод зачастую возникает из-за неоконченного траура, например, когда субъект пытается пережить смерть любимого человека слишком быстро, будто бы не заметить её. Борясь с инцестуозными фантазиями, невротик навязчивости не перестаёт присягать на верность отцовскому Закону; для него наступление депрессии может происходить вследствие «утраты любви или, в более тяжелых случаях, осуждения Сверх-Я» (Кель 2021: 246). Истерик борется с кастрацией пути инвестиции самого себя, без остатка, в объект любви, не в большого, но в маленького другого – соответственно, в этом случае депрессия спровоцирована настоящим или мнимым отказом со стороны объекта привязанности, которого истерик обязывает себя желать. И, что немаловажно, депрессия представляет собой желанную стратегию идентификации, которую может выбрать невротик: «депрессия гарантирует не только иллюзию идентичности – “я знаю, кто я, я депрессивный больной”, – но и привилегированное место в господских дискурсах медицины и психиатрии» (Кель 2021: 250).

Оригинальность подхода Кель заключается в том, что депрессию она определяет через эдипальную динамику, и в этом скрывается, на самом деле, основное теоретическое расхождение психиатрии и психоанализа: если для первой субъект депрессивен от рождения, то для последнего депрессивный субъект формируется. В отличие от психотика, например, меланхолика, для конституирования депрессивного субъекта необходимо успешное прохождение первого такта Эдипова комплекса: ребёнок идентифицирует себя с фаллосом – с объектом, которого матери не достаёт – и подчиняет своё желание её требованию. На втором такте ребёнок убеждается в «неизбежном присутствии воображаемого отца – такого, каким он представляется ребенку на основе материнского дискурса, – в качестве его соперника за желание матери» (Кель 2021: 295) и открывает для себя несостоятельность собственной фаллической идентификации. Тот факт, что мать желает чего-то ещё помимо своего ребёнка, и порождает нехватку объекта, фаллоса, для субъекта. На этом этапе происходит выбор невроза, субъект выбирает для себя стратегию преодоления кастрации, и этот выбор определяет его психическую структуру. Субъект уже не может быть желанием собственной материи (бытьфаллосом для Другого), и он решается иметь что-то взамен. Поскольку в контексте психоаналитической теории иметь – это процесс, а не результат, субъект проводит свою жизнь в поисках новых идеалов. Отличительная черта депрессивного субъекта как раз в том, что он никакой стратегии не выбирает. Кель резюмирует это следующим образом: «Будучи изгнан из того рая, в котором некогда пребывал, и погружаясь в бытие, чтобы ничего об этом изгнании не знать, депрессивный субъект, подобно всем нам, избирает стратегию, которая кажется ему наиболее сохранной (к слову, она же и самая опасная): он отказывается усваивать модальность иметь со всеми ее рисками, но также и выгодами. Следовательно, он обнаруживает себя подвешенным в своего рода нейтральном пространстве между быть и иметь. Депрессивный субъект уже не есть, однако он не использует имеющиеся у него ресурсы» (Кель 2021: 300).

Это и есть отступление депрессивного субъекта, его моральная трусость из-за которой он испытывает вину. К этому добавляется чувство диссонанса с эпохой, которая подталкивает его к саморазвитию, самореализации и самоудовлетворению – здесь как раз и сходятся два языка о депрессии.

Напоследок обратимся к политическому манифесту Кель, верному спутнику, сопровождавшему её теоретические конструкции – разумнее всего будет рассматривать именно через историческую призму, точно так же, как Кель рассматривает депрессию на пересечении крупных культурных эпох. Поэтому не следует забывать, что «Время и собака. Депрессии современности» написана почти 10 лет назад – в конце 2000-х годов, когда процессы глобализации уже, казалось, неостановимы, когда все наблюдали обвал на фондовых рынках в США, когда никто ещё не говорил, что революцию в Тунисе и Египте устроил Twitter, когда никто ещё не предлагал захватить Уолл-Стрит. Образ большого Другого, угнетающего психическую жизнь субъекта и его агентность, может быть, отчасти спровоцирован вовсе не его всесилием, а бессознательным страхом его бессилия – к тому же Бразилия относительно безболезненно пережила мировой финансовый кризис, его эффект мог иметь, в первую очередь, символическое и перформативное значение.

На первой же странице книги, чтобы подкрепить тезис о взаимосвязи увеличения возрастающего количества диагностирования депрессий и усиления фармацевтической индустрии, Кель ссылается на прогноз ВОЗ начала 2000-х годов: к 2020 году депрессия «превратится во вторую причину смертности в промышленно развитом мире». В 2020 году, по данным ВОЗ, депрессия не входила в первую десятку основных причин смерти в странах с высоким уровнем дохода (WHO 2020, 9 December). Это указывает вовсе не на то, что ВОЗ не в состоянии успешно прогнозировать, а на то, что рак или болезнь Альцгеймера пока «продаются» лучше. То же относится и к психическому здоровью: в 2021 году СДВГ (синдром дефицита внимания и гиперактивности; англ. attention deficit hyperactivity disorder, аббр. ADHD) или биполярное расстройство представляют собой более релевантные идентификации. Интересно, что у биполярного аффективного расстройства также есть депрессивный полюс, но, в отличии от депрессии по Кель, это депрессия именно психотического извода. Само существование вопроса о том, не наблюдаем ли мы культурное обесценивание депрессии как устойчивого образа в западном социуме, делает политическое высказывание Кель менее убедительным, никак не затрагивая её психоаналитическое высказывание. Возможно, следовало бы избавиться от этого балласта, ведь, будучи сильно завязанным на контексте, её политический проект может очень быстро устареть.

Разумеется, книгу надо читать в обязательном порядке психиатрам, депрессивным субъектам и людям, увлекающимся антидепрессантами. Но и специалистам книга «Время и собака. Депрессии современности» будет интересна, в первую очередь как образец латиноамериканского психоанализа. Будучи особенно чутким к теории Лакана, культурный ландшафт Венесуэлы, Бразилии или Аргентины неизменно добавляет к ней социально-политическое и философское измерение. Более того, всегда можно новое направление в ссылках на психоаналитическую литературу – значительная её часть написана на португальском или испанском языках. Людям, которые только начинают увлекать психоанализом, книга может показаться немного несвязной, но в этом и заключается огромный плюс, так как каждая её часть самоценна вследствие изобилия психоаналитических и философских наблюдений. Однако, успешный опыт прочтения книги «Время и собака. Депрессии современности», скорее всего, будет неспешным, неторопливым и медитативным, как для широкого круга читателей, так и для профессиональных психоаналитиков – это нужно учитывать. Читателям, которые специально не занимаются психоаналитической теорией, я бы посоветовал после введения начать чтение с третьей части, а потом уже приступать к остальным и к заключению. С самого начала Кель верно указывает на расплывчатый характер понятия депрессии, но по-настоящему даёт собственное определение только в третьей части «Депрессивное отступление»; поэтому велик соблазн, подобно персонажу Джерома, искать симптомы депрессии у себя самого.

 

Примечания

1 Лат. festina lente – выражение, приписываемое римскому императору Октавиану Августу.

2 Здесь Кель ссылается на одноименную книгу Фрейда (1929–1932), в которой описывается процесс образования психической инстанции Сверх-Я через конфликт требований либидо и требований цивилизации, культуры. Идея Кель заключается в том, чтобы рассматривать недовольство культурой, т.е. требованиями цивилизации, господствующими над субъектом, как социальный симптом. Это позволяет ей выделить депрессивных субъектов в качестве особой маргинализированной группы.

3 Здесь Кель отсылает читателя к Кроносу (Хроносу) и Кайросу – древнегреческим божественным воплощениям времени и, соответственно, благоприятного момента, удачи.

4 Французский философ Анри Бергсон, на которого ссылается Кель, вводит понятие длительности (фр. durée), чтобы продемонстрировать неизмеримый характер психического восприятия времени: например, одна минута в разных ситуациях может длиться более быстро или более медленно.

5 Фр. ‘Objet a’, читается как объект маленькое а, – в лакановской клинике объект – причина желания; то, чего недостаёт субъекту в его структуре, и то, что из-за своего отсутствия (нехватки) является основанием для желания субъекта.

 

Библиография/ References

Кель, М.Р. (2021) Время и собака. Депрессии современности, М.: Горизонталь.

Kehl, M.R. (2021) Vremja i sobaka. Depressii sovremennosti [Time and the Dog. The Depressions of Modernity], Moscow: Gorizontal’.

Roberts, M. (2021) Brain implant may lift most severe depression. BBC, 4 октября(www.bbc.com/news/health-58719089.amp) (01.01.2022)

Scangos, K. W., Khambhati, A. N., Daly, P. M., Makhoul, G. S., Sugrue, L. P., Zamanian, H., … & Chang, E. F. (2021) Closed-loop neuromodulation in an individual with treatment-resistant depression. Nature medicine, N 27(10), p. 1696-1700.

WHO (2010) The top 10 causes of death. World Health Organization, 9 декабря(https://www.who.int/news-room/fact-sheets/detail/the-top-10-causes-of-death) (01.01.2022).